Ахмет с Магомедычем брели по темной улочке Веникова, слегка заносясь на поворотах – из головы коньяк давно уж вылетел, а в ногах малость подзадержался.

– Слышь, Магомедыч. А этот, к кому идем, он кто вообще?

– Да просто дед старый, не в себе малость, но тихий, веселый. Абдулло его зовут. Как я сюда приехал, он все на агростанции дворником работал, потом больниц сторожил.

– А к этим какое отношение имеет?

– Да не разбери-поймешь. Они его жалеют, что ли, что он тронутый, не знаю. Но с ним только дела имеют, ни с кем больше. Раньше к нему еще родственники какие-то ездили, чужие, не наши, еще до Горбачева, а теперь один совсем. Я так присматривался, они его, похоже, посылают, эти-то. Ну, по своим делам каким-то. Помню, еду на мотоцикле, по службе, а он идет. То оттуда, то отсюда. Ну, остановлюсь, подвезу. И то, когда сядет, когда нет. Говорю же, со странностями он. Но безобидный, оланнар[115] всегда какую-нибудь игрушку сделает, они играют, и он с ними.

– А он поймет, че мне надо-то?

– Не знаю, честн скажу. Но его дело маленькое, доложить, я так понимаю. Ну, ты веди себя вежливо и не дергайся, если че даст – бери, отнекиваться не вздумай. Он мне че давал, я ниче не выкинул, так и лежит.

– А че давал?

– Да когда че. То листок из тафсир[116] выдернет, сложит и в карман сунет, то открытку старую с Первым маем, то однажды игрушку, какие на елк вешают, дал. Один раз хлеб вынес, тыкает – ешь давай, и стоял, пока я не съел, сердилс. В общем, ты не удивляйся, если чудить начнет.

– Да мне-то че, пусть чудит. Лишь бы дело сделалось.

Наконец Магомедыч показал на дом старика Абдулло.

В нескольких домах от края деревни, в роще тополей, стоял среднего размера пятистенок, довольно опрятный – вопреки ожиданиям Ахмета увидеть развалюху. Стаек[117], гаража, сараев нет – одна черная от времени баня да ухоженный огород за проволочным забором. Покрышка «беларуськина» вкопана, типа клумба, сравнительно ровная поленница, несколько кустов сирени под окнами. Перед воротами свежая щепа – похоже, недавно дрова пилили. Магомедыч крикнул через забор:

– Абдулло-абый! Здравствуй, как сам? Гостя вот к тебе привел, из города! Собаку привяжи там!

– Э-э, Исмаил пришел! Бишенче[118] привел?

– Кого-кого? Гостя, говорю, привел! Из города!

За забором зазвенела цепь, опрокинулась миска, хозяин укоризненно пробормотал что-то дрожащим стариковским тенором.

– Привязал?

– Привязал, привязал, заходьте.

Магомедыч сунул руку в глубь щели над калиткой, пошуровал – открылось, махнул – заходи первый, мне, мол, закрывать еще. Ахмет ступил на двор, посторонился, пропуская Магомедыча. Его взгляд тут же зацепило что-то до боли знакомое – Ахмет присмотрелся, епть! Да это же тот «Москвич»! Только без колес, и облез-то как, куры в нем лазают…

Вспомнилось, как покупал картошку у владельца этого мастодонта на рынке за КПП. Картошка еще симпатичная такая была, в разнокалиберных ведрах. Взял одно, опрокинул в сумку, рассчитался, а продавец – вот этот самый башкир, точно, раз такой – рукой машет, типа иди сюда. Пока Ахмет обходил старый небесно-голубой «москвичонок», башкир уже рылся в багажнике, так же без выражения поглядывая на него, городского хомяка, неуклюже скачущего через особенно жидкие места. Достал маленькую «сиську», внутри – какая-то мутная хрень, чуток меньше половины, сует – Ахмет взял как автомат, во сне так бывает. Открутил пробку, нюхнул. Пахнуло мерзостью какой-то пресной. Ахмет затормозил, неприязненно глядя на «сиську» с этой отравой. Башкир этот пялится нехорошо как-то, поторапливает – «аша-аша-аша». Сразу реакция – какого хрена я бурду эту ашать должен, чего этому надо, сразу вспомнилось, как его в Домодедово пыталась цыганка гипнотизировать и прочая мешанина на эту тему, вплоть до дурацких статей в «Аргументах»… Но это все так, фоном. Под фоном же – он даже не слишком удивлен был, эдакое фундаментальнейшее ощущение «правильности» происходящего, какой-то огромности, только хрен поймешь, к чему эта «огромность» относится, и – совершенно отчетливо – понимание свободы выбора. В этот момент он абсолютно точно знал, что с ним ничего «плохого» не случится, выпьет он это дерьмо или нет. Ему даже показалось, что он видит свои будущие жизни в том и другом случае и что эти жизни его вполне устраивают. Потом, конечно, было ощущение, что с видением этих самых вариантов нечисто, – он вполне мог допридумать это постфактум. На ощущении «правильности» придется остановиться поподробнее, что-то кажется, что оно того заслуживает. Это весьма тонкая хреновина. Хороший пример – рыбалка. Ахмет любил рыбачить, но был не «настоящий заядлый рыбак», а так, бездельник с удочкой. И во время оного безделья неоднократно замечал, что перед тем, как клюнет (и впоследствии не сорвется, не выскользнет из рук и т. д.), удочка забрасывается с четким ощущением некоей ладности, правильности – ну да, понятно. Или идешь к человеку без звонка – и с первого шага знаешь, дома он либо прешься в такую даль напрасно. И всегда продолжаешь идти, что характерно. Как ситуация повернется, иногда знал до мелочей, узнавал совершенно незнакомые помещения, идешь вот так, тебе дорогу показывают, а ты знаешь, что за поворотом. Все вот такие «дежа-вю наоборот» сопровождаются этим самым чувством этой самой «правильности». «Правильность» сопровождала его во многих случаях мелкого бытового выбора – он даже пробовал как-то пытаться влиять на события, вызывая это ощущение, – но, естественно, без каких-то результатов.

Короче, хрень эту он выпил, и не сказать, что с каким-то особым трудом. Дыхание задержал, пахла она и впрямь как иприт, ну да водку пью, подумал, и это так же выпью. А она никакого отвращения не вызвала, проскочила как по маслу. Где-то через секунду-две глаза открыл, а башкир со свои драндулетом не испарились, и покупатели с продавцами ходят обычные, с руками и ногами. Вернулся звук. Оказывается, пропадал. А уже был почему-то вполне готов к неожиданностям, даже не страшно стало – и тут такой облом… Чудеса, блин, отменяются. Стало так все безразлично, как никогда до этого не бывало. В сторону башкира даже головы не повернул, уходя, – во насколько. Пошел, бросил картошку в багажник, завелся да уехал. И забыл об этом, забыл начисто – вот что интересно…

Посреди в меру захламленного двора стоял тот самый старик-башкир, улыбаясь и вытирая руки о синие китайские штаны с кричащими «адидасами» по лампасам.

– Здравствуйте…

– Здравствуй, здравствуй, – приветливо ответил старик, подойдя и здороваясь с Ахметом за руку. – Исмаил, жди, сейчас.

Не выпуская руки Ахмета, старик потащил его к стоящему на обрубках шпал «Москвичу», обвел его вокруг, расталкивая суетящихся под ногами кур, отпустил и встал, приветливо глядя в глаза. Точно сделал хорошее дело и ждет благодарности. Ахмет снова, как и тогда, тупо тормозил, хлопая ничего не понимающими глазами.

– Озеро видишь ты?

– Какое озеро? – недоуменно покрутил башкой Ахмет, бросил непонимающий взгляд на Магомедыча, снова вернул на старика.

– Где живешь ты. Там озеро есть, ты его часто видишь?

– Где я живу, там три их, озера, и все к городу вплотную подходят. Ты про какое, дед, говоришь?

– Большое. Главное. Его часто видишь?

– Ну, вижу. Не часто, но все-таки.

– Видишь? Ну, хорошо, хорошо. Как оно? Нормально?

– Да вроде, – растерянно ответил Ахмет, окончательно сбитый с толку. …Во загрузил старый. Щас еще привет Эртяшу[119] попросит передать – и я соглашусь…

– Нормально? – опять переспросил старик и широко улыбнулся, показав желтые, но, похоже, еще крепкие зубы. – Это хорошо.

Показал жестом – садитесь, мол. Магомедыч с Ахметом присели на скамью у крыльца, дед устроился с краю. Улучив момент, Ахмет мимикой спросил: «Ну, и как с ним таким о чем-то говорить?!» Магомедыч только развел руками. Как знаешь, типа. Хотел? Хотел. Ну вот, привели, беседуй. Ахмет почувствовал, что совершенно не контролирует себя, – из глубины души подымалась такая злость от этого невменяемого деда, от идиотизма ситуации и – почему-то – от явственного ощущения опасности, хотя опасности не было, точно не было! Да и не злость это была, а что-то совсем, совсем другое, словно душа нестерпимо чесалась. Из него как будто что-то вырвалось наружу и, встретив на поверхности злость, надуло ее до неестественных для злости размеров. Ахмет яростно выдохнул сквозь зубы, изо всех сил пытаясь собраться в кучу, о каких-то маскировках своего состояния речи уже не шло – он лишь пытался не соскользнуть в открывшуюся внутри него бездну истерики. Рукам срочно требовалось вцепиться хоть во что-нибудь, и Ахмет, все еще пытаясь сделать это незаметно, крепко ухватился за скамью – и едва не подпрыгнул, заорав что-то невразумительное – на ощупь скамья была в несколько раз толще и вдобавок ледяная, обжигающе ледяная. Ахмета протрясло до мокрых от страха подошв, из глубин пищевода поднялся сдобренный коньяком шашлык, но он как-то задавил его обратно, сделал то, что могло считаться нормальным выражением лица, и повернулся к дедку. …Надо сказать. Ему. Зачем я пришел… Во рту словно забил источник. Глотая непрерывно выделяющуюся слюну, Ахмет кое-как, коверкая слова, вытолкнул свою просьбу, тут же отвернулся и замер – не в ожидании ответа, а радуясь передышке. То, что уже не надо ничего делать, ловить носящиеся в голове обрывки слов, собирать их в трепещущее стадо и как-то предъявлять собеседнику, немного успокоило его, и он переводил дух, поражаясь, что столько событий уместилось всего в двух секундах перед несколькими короткими фразами. Немного отдышавшись, он снова повернул голову вправо, желая увидеть реакцию дедка, а то пауза что-то затягивалась. На скамье никого не было. Встряхнувшись, повернулся к Магомедычу – и этого тоже не было! …Это что, блядь, за шуточки?! Тут скрипнула калитка, и недовольный голос Магомедыча спросил, долго ли он еще будет тут рассиживаться. …Че?! Какой, на хуй, рассиживаться? И где этот девался? И че ващ-ще тут за хуйня?! – хотел, но так и не спросил Ахмет. – …Не. Че-то тут не так. Ладно, пока свалим отсюда и потихоньку разберемся… Вставая, боязливо оперся ладонью о скамью – нет, ничего, обычная рассохшаяся сто лет назад сосна, вытертая стариковской задницей до лаковой гладкости. Признаться, что не помнит себя, он отчего-то не мог и вяло шлепал по ухабистой деревенской улице, едва поспевая за Магомедычем. Заметив, что на улице гораздо темнее, чем должно быть, Ахмет не особо удивился, равнодушно присовокупив и эту непонятку к вороху уже имеющихся. Обратный путь показался короче. Может, он и был короче.

В темном дворе Магомедычева особнячка поочередно вспыхивали три огонька. Завидев приближающихся хозяев, два из них рассыпались мелкими искрами, третий остался неподвижен. …Кирюха. А эти двое – Магомедычевы помогальники… – все еще равнодушно отметил Ахмет. – Кажется, мир с ума не сошел. Все потихоньку встает по местам…

– Че так долго-то? Мы тут с парнями уже два раза чай попили, – сыто, для порядка, заворчал довольный Кирюха. – Эй, Ахмет! Ты че смурной такой? Магомедыч, ты его куда водил? Не за клуб?[120]

Однако Кирюхины смехуечки никто не поддержал, Магомедыч даже глянул строго – и Кирюха осекся, снова став солидным хозяином большого Дома. Парни, курившие с Кирюхой сладкие городские сигареты, вынесли из дому стволы гостей, мешок с гостинцем – сотовым медом, и после короткого прощанья городские вышли на трассу. Кирюха попытался расспросить спутника на предмет его, как оказалось, трехчасовой отлучки, но Ахмет, уже малость оклемавшийся, отделался обещаньями все разложить завтра. Его здорово раздражало все, отвлекающее от новой игрушки, – ренген здорово прибавил в разрешении. Ночной осенний лес по сторонам дороги перестал быть черной, угрожающей стеной, оказавшись бесконечно изменчивой мозаикой, где все текло без движения, искрилось без света и было живым. Это было захватывающе интересно – но и страшно до усеру. Стоило хотя бы ненадолго сосредоточиться на какой-нибудь мелочи, как поле зрения бросалось вперед, и мелочь стремительно разрасталась во все зрительное поле, становясь фоном и обнаруживая сложную структуру, где глаза тотчас отыскивали и приближали следующую мелочь. Вырваться из этой ускоряющейся череды провалов было неимоверно трудно, коридор затягивал, и Ахмет, раз-другой чуть не провалившись хрен знает куда, раскорячивался, как кот в мусоропроводе, при малейшей попытке плоскости стать воронкой. Угасло это замечательное состояние возле поворота на атомку, сразу, как ножом отрезало. Ахмет обнаружил себя беседующим с Кирюхой о делах его Дома. Прислушался. – Ептыть, пока я глюки ловлю, я же и иду себе спокойно, с Жириком базарю, во подача! – Осторожно попытался совпасть с собой, базарящим. Получилось, как тут и был. Даже весь базар помнится – Жирик патроны в долг просит…

– Не, у меня их и так немного, не могу.

– Тогда поможешь мне прессануть тут одних? У них есть, они катерную стоянку[121] когда бомбили, набрали по-любому. Я знаю, там было. Обоим хватит.

– Расклад поясни, подумаю. А че ты добром не хочешь? Если у них машины[122] под них нет, то зачем они им? Продадут, может?

– Да базарил я недавно с ихним одним, предлогу забрасывал. Тот доложился, опять встречаю – бреет[123]. Хозяин у них знаешь кто? Автайкин, режик[124] с двадцать второй зоны, понял, нет? И кто у него домашние, знаешь?

– Говори, че тянешь.

– Жулики его бывшие, да наших еще несколько. Прикинь, семейка – контингент пополам с вэвэшниками, охуеть!

– Кум да отрицалово – близнецы братья. Кто более режиму преданно служит? Кум с отрядным – строят на завтрак. Авторитеты – на ужин[125]. А че давал-то за дэшаковские?

– Ну, предлагал один к двум, пятеркой. Так, для себя думаю – три попросят, дам.

– У, богатый какой. Не, Ж… Кирюха, зря ты так. Я бы за полтора еще подумал. Машин по Тридцатке мало, а патрона много, некоторые нахапали. Им куда его деть? На хуй он нужен, лежать?

– Не, ты простой такой. Это тебе хорошо, у тебя его хватит ствол расстрелять, а мне? Одна лента, и та твоя. Наехал кто – все, один сеанс, и тю-тю. Все равно надо искать, где брать. Ты же за патрон чем другим не возьмешь?

– Не-а, патроном брал, патроном и отдавай.

– Ну вот.

Немного прошли молча. Обогнули мокрым лесом садовый кооператив, не желая получить из-за забора дроби в морду. Жирик снова завел базар про то, что неплохо было бы взять автайкинский Дом. Типа, взять их будет не так сложно, у них там пьянка постоянно, и хули псы да жулики против нас, реально воевавших мужиков – Жирик ничем не гнушался, приплел и Ахмета чуть не к ветеранам…

– Слышь, товарищ начальник. Ты ради пары коробок хочешь цинк пятеры сжечь? Ну не верю я, что там будет больше, чем ты истратишь, не верю. Значит, вопрос в другом. Или колись давай, че ты удумал, или я об этом больше базарить с тобой не буду.

Жирик опять заткнулся и засопел. …Ух ты, мы, никак, недовольны, что старшего товарища не сумели запаровозить[126], – насмешливо думал Ахмет, боковым зрением наблюдая за насупленным Кирюхой. – Однако, как быстро наш младший товарищ вошел в должность, а! Не успел еще Дом как следует собрать, а уже вон че, одного соседа втемную разводим, второго грохнуть собираемся…

– Ахмет. Я тебе скажу, но это моя наколка[127], ништяк?

– Че, такая жирная? Может, я и сам знаю, – поддразнил Ахмет. – Ладно, ладно, не менжуйся, твоя так твоя, поперек не сунусь. Ежли че на свару возьмем, пилим по Домам. Один Дом – одна часть.

– Ага, щщаз! По людям делим!

– Ушлый? Я только сам пойти могу. На Доме я кого оставлю? Бабу?

– Тогда так. Делим на части: Дом – одна часть, человек – тоже одна.

– На домашнего тогда не целую, а половину. Целая – на хозяина.

– Ну… Лады. Короче, смысл такой – не в патроне дело, правильно ты выкупил. Смысл в том, что под Автайкиным живет один очень интересный пацан, Толик Паневин. Знаешь, может? Нет? Он с чехами все четыре войны отмудохал, а перед пенсией в 59 395 служил, у полковника Улановских. Помнишь, на шахту когда ходили?

– Конечно. Хрен забудешь, чуть сам себя не взорвал тогда.

– Вот. Че это за часть, знаешь? Арсенал атомный, понял? Он там рядом, через сопочку от шахты, километров пять, не больше.

– Да это каждая собака знает. Только это, мне Максимыч, покойник, че-то насчет заразы говорил. Вроде как смену, которая внизу на БД[128] сидела, амеры чем-то бактериологическим траванули. Или химическим. А ты туда лезть собрался?

– Я там был уже. Нет там следов, что бациллами работали. А химия, может, если и была, то выветрилась. Наверно.

– Эт ты когда успел?

– Еще Конь посылал. Зухи-то откуда, понял, нет? Я старшим, и еще четыре пацана. Они трупы уже, их еще по зиме грохнули. Так что, кроме меня, уже не знает никто. Первого начштаба Конь сам привалил, Фому ты взорвал, Конь тоже, да все уже двухсотые, кто в курсе был.

– Так… Ни Мирохе, ни Нигмату пока не до этого… А этот твой че, не слил еще своим?

– Да какие они ему свои. Попкари-гнилухи да жулики, а он – боевой офицер все же. Он на них как на грязь смотрит, ну, в душе. Это ж видно.

– А че ж ты с ним общего языка не поищешь? Позвал бы к себе, у тебя ж Дом.

– Не найдем мы с ним общего языка, – отрезал Жирик. – И добром он не поколется.

– Дак на хера он тебе вообще сдался, раз ты там сам полазил? И вообще, пора уже обозначить, че там такое лежит, что тебе так неймется. Хотя погоди, давай догадаться попробую. Капониры? Боезапас там остался?

– Почти угадал. Автоматические пулеметы в потернах[129]. Они за панелями такими стоят, как бы вентиляционными, а когда проникновение – потерны глушатся, и эти дуры начинают садить на каждое движение. Мы тогда один, в самом начале который, с турели сдернули, а короб боепитания выковырнуть не смогли, сталь толстая. Ленту пробовали вытаскивать, сначала вроде идет, а потом там че-то раком встает, и ни туда ни сюда. Да и не поковыряться там было больше минут пяти, край – десяти, клеть недалеко от этого места, а в клети тогда двухсотые метровым слоем лежали, из них по коридору шагов на десять натекло.

– А-а, понятно. Кирюх, а как его снаряжали тогда? Изнутри откуда-то?

– Там бронеплита казематик этот прикрывает, и не подлезть. Похоже, изнутри электрозамок.

– Угу. Вот я зачем тебе понадобился. Рвать, значит, надо. И все же, мужик зачем тебе этот?

– Вроде как там есть где еще пошариться. И этот хрен моржовый знает, где там че. Выдергивать его надо сейчас, с первым снегом они и сами уже сходить могут.

– Понятно… Хрен, да? Короче, Кирюх. Скажешь, за чем идем, – пойдем, сегодня снег выпал – завтра вышли, не скажешь – ну его, сам рви. Понял? – Ахмет немного перестарался с убедительностью тона, и вышло немного резче задуманного. – Ладно, замнем до окончания этой истории с твоим базаром, уже один поворот остался. Бля, у КПП целая псарня.

– Че, хочешь сказать, что отсюда слышишь, что ли? – недоверчиво, думая о своем, автоматически переспросил Жирик.

Лес расступился, по правую руку открылось засаженное картошкой стрельбище, слева, метрах в трехстах от границы леса, в темноте угадывались первые девятиэтажки города.

Хозяева остановились посреди дороги, оценивая обстановку. Место это было одним из самых обильных по собакам – рядом, в ста метрах – городская свалка, куда псы давно уже никого не пускали, тут же озеро, садовый кооператив и начало городской застройки – все сошлось в этой точке. «В местности-перекрестке иди», – всплыло у Ахмета изречение из книжки о древних китайцах, недавно подобранной в почти целой квартире. Из тьмы, с разных направлений, доносилась возня огромной, голов в пятьдесят, собачьей стаи.

– Точно, псарня целая. Че им, медом тут намазано… – недовольно выдохнул Жирик. – Как ни пойдешь, вечно у КПП отираются…

– Дык гоняй, че ж ты теряешься, – не упустил возможности пригрузить собеседника Ахмет. – Это ж твое, так сказать, стратыгыцкое предполье. Поставь АГС на крыше и враз отвадишь.

– Шутничок. Батарею минометную… Делать-то че будем?

– Пошли. Спокойно, но быстро. Ты – лево и зад, мой перед и право.

– Ты уверен, не порвут?

– Нет, – неожиданно для себя твердо сказал Ахмет и двинулся вперед. …Ой, че это я? А с чего, собственно, я это взял?..

Но уверенность не ослабла, тело откуда-то знало – не, не порвут. Не в этот раз. Страшно ходить промеж утробно рычащих из тьмы кучек расположившейся на ночевку стаи, даже спиной к спине с надежным человеком, даже с такой страшной силой в руках, как автомат Калашникова. Ну вот, уже дамба. Не порвали. …А Жирик, урыс[130] проклятый, смотри-ка… – насторожился Ахмет. – Страх аж до физиологического уровня задавить смог, падла, ни одна не дернулась. Я так не могу. Да, в натуре, урысы – вояки, ихнее это. Не ырым[131], так пошла бы моя боеспособность курить в сторонке. А я его тут поднимаю всеми силами. Не себе ли на голову…

Однако тревожных сигналов не поступало. Всю неделю Ахмет слонялся вместе с Кирюхой по торжкам, улаживая дела организуемого базара. Народ, вроде, велся, понимая преимущества новой точки, с консерваторами приходилось работать. С молчаливыми противниками этой идеи спокойно беседовали, с активными же иногда приходилось поступать по обычаю нового времени. Раз, снеся голову слишком далеко зашедшей бабе, непотребно оравшей на него посреди староресторанского торжка, Кирюха даже немного подгрузился:

– Не, хуйня это какая-то. Че-то не идет, Ахмет. Может, и впрямь далековато для них? И зря я тут хожу, по бабам стреляю? Я ведь ее против всех понятий сейчас завалил.

– Ага. Знаешь, откуда эта сука печево таскает? От кучи, где институт был.

– А че у себя там не торгует?

– Да не сложилось у нее там, и подписаться за нее некому. Невидимая рука рынка показала ей видимую пику, покойная поглядела, да и приняла взвешенное решение. Кстати, ты че там о понятиях говорил? Нормально ты ей припаял, че ты? Эта дура сама выпросила. И как просила, у меня аж уши заворачивались.

– Не, все равно как-то мне это не нравится…

– Бля, во граф Карамазов, или как его там, бабку-то который прихуярил! Херово, да, – ментовки нет, а то пошел бы да облегчил душу.

– Да че ты, ты сам-то вон чистенький ходишь!

– Чистенький… Рад бы. Рад бы в рай, товарищ Кирюха, ан грехи не пущают. Я свой кусок, Кирюх, тоже не на пожалуйста беру… Не без греха, одним словом. Да не грузись, сходим к Магомедычу, все поменяется. Все, все у тебя будут, увидишь.

– Че это ты так уверен?

– Да вот.

Надежды Ахмета на какое-то прояснение завязавшейся ситуации со старым башкиром не оправдались. Придя в Вениково, он первым делом, едва ли не вместо приветствия, поинтересовался у Магомедыча: «Когда пойдем к старику Абдулло?» Оказалось, что никогда, старик не изъявил желания повторно встречаться с Ахметом, вот так.

– Он тебе принес тут хуйню какую-то. Сказал, что заберешь, когда уходить будешь.

– Не сказал мне ниче?

– Сказал. Тоже, когда домой пойдешь, тогда скажу.

…У, ептыть, конспирация, смотри-ка… – раздраженно дернулся про себя Ахмет, но ничего не поделаешь, пришлось до дна исчерпать хозяйственную повестку дня, пообедать, не проявляя и тени нетерпения, побеседовать на ритуальные темы цен, оперативной обстановки, погоды…

Наконец, программа визита подошла к завершению. Ахмет с Кирюхой вышли из тепла на скрипящий под жесткими порывами ноябрьского ветра двор. По мерзлой земле несло снежную крупу, вдоль забора уже белела полоска сухого снега. Вылетевшие сгоряча без бушлатов, Магомедычевы помогальники ежились, но оставались на крыльце, одинаково положив стремительно остывающие стволы на сгиб локтя.

Магомедыч оттянул Ахмета от Кирюхи, сунул сверток:

– Значит, так. Абдулло сказал, передай, чтоб на каждый базарчик ты отнес по одной, понял? Положь, где у торжка главное место, а то, что там лежит, – забери, Кирюхин базар отнеси, спрячь там. Главное место, так и сказал. Что за главное место, не спрашивай, я не знаю, он говорил, ты сам должен знать. Дальше слушай. На тот день, когда торговать приходят, там будь. Смотри, кому от того, что базарчика нет, больше всех хуево стало. Этот последний на базаре останется, когда все уйдут. Вот последнему, кому хуево, дай жить, тогда все сделается, и ты сам будешь жить не повредит тебе это все. Вот, все. А! Он сказал, если ты два-три дня не будешь с бабой спать, жрать и курить, то с первого раза все сделается.

По дороге домой Ахмет, как мог, обсказал Кирюхе расклад, не вдаваясь в подробности технологии.

– Вот, твои будут. Базар твой? Значит, ты и кормить будешь.

– Ты и в самом деле в эти… деревенские сказки веришь?

– Да как сказать. Иногда верю больше, чем… хер знает, с чем сравнить… ну, что вот завтра солнце встанет. Нет, даже не то что завтра, а вот, встало уже. А иногда сам себе удивляюсь – типа, совсем я, что ли, ку-ку?

– А чаще?

– Чаще, реже, какая разница. Вот про этот конкретно случай – даже не верю, а знаю. Сладится все.

– Не, во, сука, чурки дают. Не успела советская власть пропасть, как все по новой понеслось – бабки, дедки, шушу, присушу… Мракобесие, бля, развели. Парткома, бля, на вас нет! – соскочил с неудобной, мутящей душу темы Жирик.

– Ага. И соцсоревнования, – поддержал хохмяной тон Ахмет. – Вахты еще. Предсъездовской. С этими, помнишь? Встречными, мать их, обязательствами! «Мы, ракетчики КСибВО, Штатам сделаем тово!»[132] Слышь, Жирик! А куда ты пулемет дел? Ну, тот, что сняли-то уже, в потерне? А?

Кирюха, пойманный на выдохе, с ответом не нашелся и только перебирал губами, краснея от досады. Пришлось колоться:

– Там и лежит. С караулки рубероида надрали, Онофрейчук, покойничек, замотал его, да и прикопали.

– Да расслабься, не претендую, твое так твое. Там, говоришь, еще есть?

– Ну да.

– Значит, как спустимся, можно будет его сзади оставить, чтоб если кто по следу припрется…

– Че, решился-таки со мной в арсенал лезть?

– Ну, а че бы нет. Мне вторая машина на чердаке не помешает.

– Ну, тогда как базар отлажу, так и выйдем, – повеселел Жирик. – Снег там, не снег, успевать надо, а то и впрямь Паневин поколется, и козлы эти все загребут.

– А че конкретно загребут-то? Давай разрисуй, хорош уже целку изображать! Бля, как девочку тебя упрашиваю, достал!

– Паневин говорил, что там есть внизу рельсы, типа как для поезда. И если найти этот тоннель, то когда по рельсам этим влево пройдешь немного, метров пятьдесят, что ли, то будет сетка, а за ней три бэтээра, полностью заправленных. То есть вооружение, боезапас, стволы, все! Это как бы эвакуационный такой заход, про него там и свои-то не знали, только старшие смен, командир да те, кому следить положено.

– Ага… Это че получается, че у нас на бэтээре, если строго по инструкции… КПВТ[133], ПКТ[134], две стрелы[135], РПГ седьмой, целый, мать его, арсенал. Кавэпэешных пятьсот иметь положено, семерки сколь? Не помнишь?

– Да тысячу, вроде. Или полторы… Не, не помню. Но смысл слазить есть, согласен?

– Еще бы. Да еще если этот смысл на три помножить… Ой-eй. Это ты сравняешься по огневой с Нигматом точно, а может, и с Мирохой даже. Даже когда мне доляху отпилишь, так у тебя останется столько, что всю Тридцатку можно на тумбочке выстроить… Да, товарищ Жириновский, понимаю, почему ты партизаном притворялся…

– Вот. А ты – целочка, целочка. Так что Паневина надо выдергивать по-любому, сколько бы это ни встало. Если это кто-то возьмет – тьфу, даже думать о таком неохота, нельзя это отдавать.

– Уверен, что без него не сможем?

– Стопудово. Там знаешь, как все похитровыебанному? Ебнешься. Где лифт начинается, туда зайти говно вопрос, спускаться вот не сахар, но тоже, так, ничего особого. А вот дальше – вилы. Когда там все работает, хоть дивизию загоняй – бесполезно. Сам убедишься, там одну первую гермодверь только посмотришь, и все ясно станет. Вагон тола привози – не поцарапает даже. Там в углах эти машинки и стояли, типа как перед дверью коридор простреливать. А дальше – это Паневин говорит – еще потерна, ну, это коридор типа, она коленами идет, и каждое колено кончается двумя пулеметами, понял? Когда идет сигнал «вторжение», то якобы это все, что за гермодверью, отрубается от внешнего, полностью, даже кабели рубятся в проходках, понял?

– Понял. Значит, у них там должен быть генератор еще. Слышь, а как мы туда попадем?

– Ну, до хранилищ иди, как по проспекту – америкосы все взломали, открыто стоит. Там погрузчики даже ездили. А вот дальше – труба дело. Паневин говорил, что надо ручным приводом открывать, а где эти привода, он точно не знает. Некоторые знает, а некоторые – нет. Или пиздит, но как проверишь… Так-то проблем нет, конечно, проверить – как два пальца об асфальт, все расскажет, что знает и не знает, но опосля такой проверки он может здорово обидеться. Это, сам понимаешь, только раз можно сделать, а после надо мочить, нельзя оставлять. Ну, это, конечно, если сильно прижмет.

– Это… Слышь, товарищ главнобазарный, а ты когда набил[136] народу открытие?

– Да хоть завтра, так-то все уже нормально, полы заделаны, прилавки там, все дела, окна позавчера стеклить закончили. Надо же по этим трем решить, че там – или гасим, или, как ты говорил, добром. Точно получится добро-то твое, или как?

– Точно только то, что мы все когда-нибудь сдохнем. Ну, не получится, по-своему разберешься. Как ты умеешь – а вот услуга, товарищи торговцы, кому тут сервис, дешево, налетай, че, суки, не хотите?! Беглым – огонь! Да, Кирюх?

Жирик предпочел не реагировать, видимо, отбрехиваться надоело уже до чертиков – тема его бурной, но неудачной карьеры на торжке была одной из любимых в Ахметовом Доме.

Утром, вернее, к утру на улицу перед Ахметкиным Угловым вышла странная процессия – впереди Серб с хозяйским РПК, за ним – хозяин, без оружия, в домашних обрезанных валенках, замыкал маленькую колонну новый домашний базарных, тоже с пулеметом. Если б их кто увидел, то долго тер бы глаза – было очень похоже, что Ахмета арестовали и куда-то неторопливо конвоируют. Арестованный, видно, здорово переживает – вон как нос повесил, по сторонам не глядит, насрать ему на все. А конвойные-то клювами не щелкают, стригут вокруг на совесть и стволы не вешают.

Ахмет нарочно остался безоружным. Ствол заставляет пасти по сторонам, а тут дело такое, что… Лучше всего ренген работает, когда не думаешь ни о чем, как бы растекаешься по земле – не как масло по сковороде, а скорее как комок тополиного пуха, когда он только-только соберется, еще не слежанный, пылью не огрузившийся. Переваливается так под легким ветром, как медузка из полупрозрачного невесомого киселя, мягко подскакивает на неровном асфальте… Оп. Схватилось, ага. Процесс, товарищи, пошел, пошел процесс. …Ни хера се. О, сколько нам, бля, открытьев чудных… Ахмет впервые сосредоточился при «включенном» ренгене на близко, шагах в трех-четырех, идущем впереди человеке. Сербе. Н-да. Весь потрох наружу. Вот тык дык, товариш-ши. Это че значит, так можно в любом ковыряться? И во мне, выходит, тоже. Дела-а-а… Нет, никаких мыслей Ахмет, конечно, не подслушал, потому что нет у человека четко выраженных мыслей, но вот влезть в шкуру человека оказалось вполне возможным. Почувствовать, как он сейчас к чему относится; в виде, как бы сказать, – в сыром, что ли, в редакции для внутреннего употребления. Серб шел, и его внутреннее состояние складывалось из легкого, почти угасшего любопытства к цели их необычного похода, его также немного напрягал идущий замыкающим Жириков человек, представленный как Леха Гергенрейдер, но попросивший обращаться к нему «Немец». Ахмет попытался переключить внимание на Немца, но оказалось, что от него сигнал идет трудно, как через вату. Удивился – было такое чувство, что если захотелось почетче разглядеть что-либо, вот Немца к примеру, то для этого почему-то надо направить в его сторону чуть приоткрытый рот, словно ренген находится на языке или информация просто втягивается с воздухом. …Все страньше и страньше. Едет крыша или не едет?.. – меланхолично подумал о себе Ахмет, холодно и безразлично, словно речь о чужом человеке. – Да насрать. Я уже и так лишка живу – по идее, давно уже должен вторую катьку поднять. Чисто математически. Какая разница, как я эту лишку проживу, один хрен не затянется это…

Развлекаясь таким макаром, Ахмет не заметил даже, как дошли до первой точки маршрута. Спохватился, когда перестал слышать звук шагов – конвоиры остановились на углах торжковой площадки, поделили сектора и принялись укладывать картинку, слегка водя стволами вслед за взглядом. Обернулся, махнул, типа все правильно, стойте.

…Главное место, говоришь. Ладно… Ахмет переложил поудобнее зиловский обод, отряхнул, присел. Стараясь не цепляться взглядом за детали, расслабленно обвел глазами панораму. Старое здание ресторана было построено в конце основательных пятидесятых и после памятной бомбежки устояло. Лишилось крыши, но только до второго этажа, толстые кирпичные стены вынесли близкие термобарические удары. В едва брезжущем рассветном сумраке уцелевшие первые этажи окрестных домов, амфитеатром окружавших ресторан, казались бесформенными кучами. В подвалах нащупывались редкие кучки людей. Ничего опасного. Спят, даже дети среди них. Псиной в округе не пахнет, здесь сравнительно густо сидят одиночки и малые группы, псов ловят да жрут – а псы тоже не дураки и сюда только охотиться ходят. Вон, пятак на торжке, осклизлый от крови, – псину рубят. А вот в этом углу дровами банчат, щепой все усыпано. Крупную подвыбрали, один мусор остался. Вытащил из кармана спичечный коробок с тремя маленькими ромбиками из кровельной жести, вытряхнул их на ладонь. На одном из них сохранились остатки сурика. …Да уж. Артефакты, ептыть, смотри-ка. Ну и че, где тут это самое место, хотел бы я знать… Оставил тот, что в краске, остальные вернул на место. Попытался предугадать, где оно окажется и что же на нем будет лежать, то, что надо унести, а взамен оставить этот невзрачный жестяной обрезок. …Ладно, все. Хорош придуряться, еще две точки… Расслабиться и опустеть никак не удавалось. …А, вон че. Я ж ссать хочу. Та-ак, минутку… Ахмет расстегнул штаны и принялся поливать кучу мусора, стараясь так попасть на пластиковую крышку от колы, чтоб она перевернулась. Перевернулась. Тут же что-то вцепилось в правый глаз – теребя, раздражая, требуя внимания. Догадавшись, что все получилось, Ахмет не поднимая глаз, неторопливо застегнул штаны и повернулся навстречу сигналу, специально растягивая момент, чтоб поточнее запомнить все нюансы ощущений. Приподнял глаза – да, точно.

Картинка потеряла глубину, перспективу, но ожила, задвигалась, тут и там появились мелочи, вдруг исполнившиеся смысла. Мазанув взглядом засыпанный щепой пятак, Ахмет явственно ощутил мощное желание оценить, о чем же говорит этот узор, ставший даже не гипертекстом, а чем-то гораздо большим. Некоторые щепочки явственно указывали на события, давние и не очень, словно предлагая: «Ну че, распаковать?», каждая щепочка была о чем-то, словно над ней невидимо сияла реклама с краткой аннотацией. Большинство приветливо улыбалось, приглашая снова вытащить упруго бьющуюся рыбу в восемьдесят шестом, выйти из самолета в Адлере на второе лето после Олимпиады, погладить старого друга – кота, умершего в две тыщи четвертом, зато некоторые угрожающе нацеливали на Ахмета свои волокна, типа не трожь, иди куда шел, – эти были о том, чего еще нет, или о плохом; были и те, от которых ощутимо тащило чем-то мерзким и ледяным – их он старался обойти подальше, с содроганьем представляя, что же будет, если провалиться вслед за такими. …Ой, бля, че это я?! Сука, зацепился все же, баран бестолковый!.. – ругнул себя Ахмет, заметив, наконец, что долгонько уже таращится на иероглифы из мерзлой грязи и опилок, и подошел к цели своего похода. «Главное» место ничем не отличалось от любого другого. …Фу, как скучно… – разочарованно подумал Ахмет, безразлично заворачивая в специально для этого прихваченную чистую тряпочку мятый цоколь от лампочки. Он тоже ничем не выделялся среди другого мусора, втоптанного и вмерзшего в грязь на пятаке у служившего прилавком сплющенного автомобильного кузова, но сразу было понятно – правильно взять именно его, никаких сомнений. Чуть даже не забыл воткнуть жестяной ромбик. Вернулся, воткнул, притоптал понадежней. Махнул своим: пошли, мол, дальше.

Так же скучно у пятого магазина к цоколю добавился календарик за десятый год, с едва различимыми буковками. На ближнем торжке, за ДК, из грязи пришлось выворачивать немаленький камень. Идя хоронить эту странную коллекцию в Кирюхином спортзале, Ахмет спиной чувствовал, как на языке у Серба и Немца бешено крутится вопрос, как подавляемое недоумение гложет изнутри стенки их черепов. …Ниче-ниче, товарищи бойцы. Старших положено уважать, то есть бояться. Непонятное пугает лучше всего. Хрен вы хоть слово от меня насчет этой пантомимы услышите, вот так-то. Надо еще Жирику наказать, чтоб не болтал…

Промаявшись до вечера, с темнотой Ахмет вновь обошел торжки. На торжке у пятого магазина было пусто; впрочем, это стало ясно еще за квартал – но Ахмет честно просидел на краешке клумбы добрых полчаса. Ничего. Никого. …Да и хер с ним, нашим легче…

Из-за перегородившей бывший проспект Победы кучи обломков дома, где в цоколе был когда-то магазин «Подарочный», показались мощные кирпичные валы старого ресторана. По хребту пролетел холодный выдох – там! Что-то важное? Нет, непохоже; почему вдруг шерсть поднялась – непонятно. Оказалось – пацан, синий и в соплях, базарить внятно не может. Или не хочет; глаза смышленые, но – мама дорогая, какие злобные. Лет шесть-семь, похожий на грызуна какого-то. …О, это стопудово Кирюхин головняк. Мне такого домой тащить нельзя – баба тут же растает, не успеешь обернуться, как это чучело станет «сыночкой» и будет в полный рост ебать мне голову. Не, товарищ детеныш, будете сыном полка имени Жириновского…

– Э, Немец. Хорька этого фиксируй, отведешь хозяину, он в курсе. Пошли, щас ближний остался – и все, хорош на сегодня.

Ахмет забрал у Немца ствол – вести это юное отродье и пасти по сторонам было нереально. Вот и последний торжок. На подходе Серб сбавил шаг – площадка торжка захламлена, укрытий полно, лучше перебдеть. Ахмет жестом остановил Немца с извивающимся пацаном на сворке – типа постой там, пока пятак проверим. Маякнул[137] Сербу – расслабься, людей вроде как нет; но все же ткнул в сторону дальнего угла: давай, типа, обойдем – на всякий случай. Обошли, встретились напротив того самого тупичка между забором и контейнером, где Жирик отмахивался от торговцев. Встали, повесив закрытые[138] стволы на ремень. Ахмет вытащил курево, поднес Сербу прикурить. Только сделали по затяжке – и мгновенно крутанулись на месте, щелкая предохранителями, расходясь к краям прохода. Посреди тупичка замерла пойманная на подходе здоровая псина, мохнатая, как вывернутый полушубок. …Ах ты, сучара, ишь как тормознула! Знаешь ствол, да?.. – синхронно подумали оба человека. Псина рыкнула – она поняла, что попала. Что она пыталась сделать – то ли подкрасться на бросок, то ли прошмыгнуть из тупичка… Ахмет понял, что псина врубается в бесполезность своей последней атаки, но все равно ее сделает. Ломанется на два пулемета. Его вдруг ожгло: …Бля! А может, не только человек!..

– Не стреляй, Серб!

– Ты че! Она уже жопой крутит!

– Три шага назад!

Люди, сближаясь, плавно шагнули назад. Под спутанной грязной шерстью полыхнул радостным изумлением собачий взгляд – смерть, похоже, откладывалась. Надо отдать ей должное – у нее хватило ума не принять отступление людей за слабость, и она тоже отступила на несколько шагов, не сводя глаз с противника и помаленьку щемясь в сторону, к выходу из тупичка.

– Слышь, Серег. Я сейчас отдам тебе машинку, а ты бери ее и иди к Немцу. Встаньте у ДК и ждите меня. Понял?

– Ты че, решил…

– Понял? – перебил Ахмет. – Машинку держи.

Серб, недоуменно матерясь, потащил стволы с торжка.

Немец сидел на бордюре, привязав пацана к стойке горелого волговского кузова, и внимательно пас окрестности.

– Бля, он совсем ебнулся…

– Че там за дела?

– Прикинь, Лех, наткнулись на псину, здоровую, как теленок, еле среагировали. Та раз, тоже тормознула, знает ствол, встала, такая, рычит. Этот мне: не стреляй, типа. Потом говорит, на, мол, машинку, иди жди. Сам остался, сел на землю и в гляделки играл с этой тварью, когда я уходил.

– Н-да. Он у вас че, с припиздом?

– Не, не то что с припиздом, а как тебе сказать… Чует он иногда заранее всякую херню. Интуиция, во! – вспомнил умное слово Серега. – Иной раз вещь полезная, ниче не скажешь.

– И че, сбывается?

– Да хрен разберешься. Вот прикинь, иногда раз, скажет: пацаны, нависает над нами такой-то и такой-то косяк. Надо сделать то-то и то-то. Ну, сделаем – ясен пень, косяк после того, как че-то сделано – ну, чтоб он не был, – не случается. Это вот как считать – сбылось или нет?

– Да хер знает. Вроде и так, и эдак.

– Вот и я говорю… – Серый достал загодя набитую носогрейку[139]. – Дай-ка прикурить. А этого ты куда дел?

– Да вон, за железо прицепил. Сучонок, всю душу вымотал, пока вел. Прикинь – только расслабишься, он заметит – и раз! как дернет! Маленький, а дергает – ого, ты понял, нет!

– На кой хер он сдался… Ты понимаешь че-нибудь?

– Не. Че-то дурь какая-то. С утра мусор, вечером – этот вождь краснокожих… Такое ощущение, что ваш дури перекурил. Он же курит у вас?

– Да курит, кто не курит-то сейчас. Но шибко уж убитым я его не видел.

– Хотя наш-то тоже, в курсе этой мути. А наш не курит.

– Да че, Лех, башку трудить, надо оно? Они типа начальство, пусть у них голова и болит. Пошли б эти все петербурские тайны к едрене фене. О, смотри! Идет.

– Это че он машет?

– Да хер знает… Типа, чтоб мы вперед шли, что ли?

– Похоже на то. Че, пошли?

– Ага. Иди, отвязывай этого своего.

– Бля, навязался он на мою голову… У вас есть че ему пожрать? Надо накормить, а то у нас шаром покати, со вчера еще.

– Да найдем… Епть! Лех, ты глянь! Не, точно начальство с катушек съехало!

– Слышь, похоже, и вправду… А че псина-то не кидается? Смотри, идет, и ниче.

– Это, наверно, он дал ему что-нибудь. С голодухи хоть куда побежишь, хоть за кем.

– Ладно, двинули. Интересно, на хер он ему сдался?

– А че, на цепь посадить, ночью по проволоке запускать – все какая-никакая, а подмога. Заспишь, полезет тварь какая-нибудь, а он, глядишь, разбудит…

– Ну, может…

Ахмет сидел в углу бывшего училищного спортзала, стараясь оставаться незаметным. Торговцы галдели, раскладывая товар, делили прилавки, суетились. По залу, не зная, куда себя деть, нарезал круги Кирюха, непривычно корректный и предупредительный. Помогальники мрачно пожирали глазами вход, на котором встречал торговцев Аркашка Авдеев, молодой рыжий мент, отчего-то принятый Кирюхой за день до открытия. Пришли не все, но большинство. Стало ясно – базар приживется и у нового Дома появится источник постоянного дохода. …А народ-то Кирюхин как рад, ишь ты. Да че, на самом деле есть чему радоваться. Это по нынешним временам редкость – под ногами почву чуять. Блин, надо тормознуть его, а то к обеду колею в полу пробьет… Мимо снова несло уставившегося в пространство новоиспеченного хозяина базара, перебиравшего губами с самым отсутствующим видом.

– Кирюх! Кирю-ух! Эй!

– Че? – очнулся хозяин.

– Присядь-ка, а то уже башка кружится от твоих пробежек. Как сраная лошадь в ебаном цирке…

Кирюха немного потормозил, выдохнул и тяжко опустился рядом с соседом.

– Бля, я че-то даже разволновался, прикинь.

– Да ладно тебе. Все нормально, критическая масса есть. Видишь же?

– Да вижу вроде.

– Ну и не мандражируй. А то как юный летеха перед распределением.

Кирюха снова выдохнул и на сей раз расслабился, вытянул ноги, закурил.

– Ну, все. Хватит, на самом деле. Да, все пучком. Торговцы почти все, а покупатели подтянутся, никуда не денутся.

– Да и так уже сколько прошло.

– Шестьдесят пять было минут десять назад. Аркашик считает. Некоторые уже расторговались, свалили. Остальные вон еще пасутся.

– Вот видишь. Рожок и две пятеры, как с куста.

– Тьфу на тебя, постучи. Не считай до вечера.

– Ладно тебе, я не глазливый.

– Ага, ты-то как раз и не глазливый.

– Пока хлебничаем, не бойся, – на грани фола пошутил Ахмет, напряженно ожидая реакции соседа.

– Э, хлебник. Смотри, таких, как ты, в старые времена на кострах жгли. По мне, так очень правильная была традиция, – отшутился Кирюха.

Соседи примолкли – видимо, обдумывая свои и ответные реплики.

– О! Э, смотри, какую сучку привели! – прервал, наконец, тягостную паузу Ахмет. – Если меньше сотни, взял бы!

– Где?

– А вон, смотри, гэбэйник уже подкатил, во-он, видишь? Щас как перекупит мяско молодое…

– А… Точно. Бля, а ниче. Слышь, сосед, если че – займешь? – Кирюха шлепнул по барабану Ахметова РПК.

– Да я, может, и сам возьму, – подзадорил соседа Ахмет. – Да займу, конечно. Только смотри, у меня не целый, я больше полста не заряжаю.

– Ништяк, должно хватить. Смотри-ка, возьмет он. Тебе жена возьмет…

– А че, имею полное право. Шариат позволяет. – Но Кирюха уже не слушал, вскочил и замахал руками, подзывая бабу, продающую симпатичную девку.

Баба, пряча глаза, поспешила на зов солидного покупателя, волоча за собой постоянно застревающий в толпе товар.

Девка и впрямь была ничего, чистая, не кожа с костями, и на морду не страшная. Опять же чувствовалось, что за ее плечами нет зимовок в подвале с десятком мужиков; в манере даже присутствовала определенная стыдливость.

– Че просишь, мать? За кровиночку, от сердца оторванную?

– Не моя она, свово б не привела, – сердито, видимо, от сильного смущения, затараторила баба. – Но ты не думай, слышь! Мне главное, чтоб нормальному человеку попала, не в колхоз какой, с голодранцами. И то, продаем-то, что наш лежит, лечить надо. А о цене сговоримся, лишь бы ты не…

– Э, мать. Ты не менжуйся, тут голожопых нет, этот вон вообще хозяин базара, – перебил Ахмет. – Сколько просишь, скажи просто. А хотелки свои можешь не рассказывать, нам это без интересу.