К восьми вечера белые стулья расставлены в главном зале в идеальные ряды, в холле установлены небольшие столики и бар, мягко льётся классическая музыка – как раз к началу приезда посетителей. Полагаю, сейчас модно приходить раньше времени, так же как в старые времена было модно опаздывать. Хотя откуда мне знать? Но факт в том, что на часах 8:01, а здесь уже полно народу.

Я несу поднос с канапе – инжир с козьим сыром, обёрнутый прошутто¹⁷; они настолько вкусные, что я закинула в рот уже три порции за последние десять минут – через толпу представителей гламурного общества: мужчин в костюмах и женщин в коктейльных платьях с дизайнерскими клатчами. Я ничего не ела с обеда, а вся еда пахнет божественно, отвлечься не помогает даже то, что ни одна из этих женщин с тонюсенькими талиями тоже ничего не ест, а мужчины больше заинтересованы в скотче.

– Канапе?

– Вообще-то мне не следует этого делать, – произносит большепузый пожилой мужчина в дорогом костюме, хватая последнюю порцию. – Не говорите моей жене, – подмигивает он. Его рука задевает мою задницу, когда я отхожу, но я заставляю себя продолжать идти. Если Лидия не впечатлилась моим общением с Чарльзом чуть раньше, она определённо не захочет, чтобы я пинала её дорогих гостей по яйцам.

Я протискиваюсь к задней части зала, чтобы заменить пустой поднос, и замечаю, как Лидия водит Челси по залу. Новый стажёр разодета в пух и прах: на ней мерцающее чёрное платье и высокие каблуки, на шее нитка настоящего жемчуга. Она уверенно улыбается, пока Лидия знакомит её с представителями бомонда в сфере искусств района Залива¹⁸.

С такими связями Челси будет в шоколаде – будто ей до этого чего-то не хватало – в то время как я сегодня незаметна в фартуке обслуги. Но, полагаю, если я не могу присоединиться к ним, то по крайней мере могу наблюдать, как на Рождество наблюдала с мамой за шопингом сквозь витрины магазинов на Юнион-Сквер¹⁹. Это было так красиво и весело – просто смотреть и видеть, какие удивительные вещи существовали в мире, даже если мы не могли их себе позволить. Я слежу, чтобы улыбка не покидала моего лица, пока кружу по помещению.

– Шампанского? – предлагаю бокалы паре, которая обсуждает предмет торгов, что будет демонстрироваться позже. Оба взяли по флюте²⁰, даже не взглянув на меня.

– Я слышала, ожидается, что цена дойдёт до миллиона, – сказала женщина.

– Мы не станем поднимать цену до такой высоты, – произнёс мужчина, потягивая свой напиток. – Я сойду на восемьсот пятьдесят.

Женщина дуется.

– Но ты не позволил мне купить этот браслет в тот день...

Миллион долларов... восемьсот пятьдесят тысяч... я не могу поверить, что они так обыденно говорят о такой огромной сумме денег.

Я украдкой заглянула в каталог сегодняшних торгов, который кто-то оставил на столике в холле. Охренеть можно. Нет ни одного полотна в списке, начальная ставка по которому была бы ниже трёхсот тысяч долларов. Начальная! Сегодня здесь выставлялись работы нескольких лучших европейских художников эпохи Ренессанса, некоторые из них раньше нельзя было даже приобрести, а я увижу их воочию. Может, не очень близко – ведь я подаю напитки – но все-таки я нахожусь рядом с творениями гениальности, истории, красоты. Впервые за этот вечер я на самом деле рада, что поставщик напутал!

Я делаю ещё один круг с шампанским, внимательно посматривая по сторонам в поисках Чарльза. Не могу перестать прокручивать в голове наш кокетливый стёб и то, как он поцеловал мою руку, словно я была особой королевских кровей, а не просто скромным клерком.

Наконец-то замечаю его в другом конце зала, и мои надежды разбиваются. Он болтает с роскошной женщиной в чёрном брючном костюме от Версаче, её волосы зачёсаны назад в традиционный пучок, обвязанный ремешком с драгоценными камнями. Классика. Блин, надеюсь, это не его девушка. Но разве может у него не быть девушки? Красивый, обаятельный, богатый... подумай, вероятно, у него даже несколько подружек.

– Дамы и господа, – произносит мужчина, которого я не узнаю, и разговоры стихают, – пройдёмте за мной, пожалуйста, мы готовы начать.

Я следую за ними к главному залу, всё ещё думая о лотах, выставленных сегодня на обозрение, и о том, каково это – иметь табличку и возможность потратить деньги. Каково это – быть в состоянии купить произведение искусства, предмет художественного наследия только потому, что оно мне понравилось? В каталоге не был указан Рубенс, но если бы у меня было пару миллионов, я приобрела бы именно его. Как бы восхитительно было, если б он висел в моей квартире!

Он будет отлично сочетаться с моим лоскутным одеялом из секонд-хенда и журнальным столиком из ИКЕА.

– Лучше б там было побольше клевой обнаженки!

Передо мной идет парень в кроссовках и толстовке. Я узнала в нём Эндрю Тейта – миллиардера в области технологий, у которого репутация полного засранца.

– Будь осторожен в своих желаниях, – говорит его друг. – На этих европейских картинах и скульптурах встречается много членов. Лично я не отказался бы от чего-то вообще без члена.

–Женщины частенько так говорят! – хохочет Эндрю над собственной шуткой, занимая с другом свои места. – А если серьёзно, на дисплее при демонстрации этих предметов никогда не показывают достаточно сисек. Покажите мне грудь, и я покажу вам деньги.

– Тебе надо припасти эти деньги для лота-сюрприза в конце торгов. Ходят слухи, что это настоящий шедевр, нечто уникальное и невероятное.

– Шедевр-медевр. Искусство – это просто деньги. Сколько он стоит?

– Дешевле, чем будет стоить через год, после того как люди его увидят.

– Ну, это даже лучше, чем сиськи, – сказал Эндрю.

Я должна сдержаться, чтобы не врезать ему. Парни вроде него ценят искусство лишь как инвестицию. Держу пари, он появляется на этих мероприятиях только для того, чтобы перебить ставки всех своих друзей, а после складирует картины где-то в подвале, пока его бухгалтер не говорит ему продать их. Это преступление.

– Добро пожаловать в «Кэррингерс», – аукционист представляется и продолжает: – Это Аукционный дом с легендарной историей, и сегодня мы добавим к этому великому наследию наши последние работы.

На сцену выкатывают небольшую картину, а ее увеличенная версия демонстрируется на экране над сценой, чтобы каждый мог разглядеть поближе.

– Антонис ван Дейк, ²¹ «Портрет юной девы». Начнём со ставки в сто тысяч долларов?

Я стою в конце аукционного зала, прижав к бедру пустой поднос, но даже отсюда чувствую огромный всплеск энергии в помещении. Люди шепчутся между собой и тянутся вперёд со своих мест. Таблички взмывают вверх. Напряжение усиливается.

– Сто тысяч. Есть сто пятьдесят? – другая табличка. – Двести? – краткое затишье, а затем ещё одна круглая белая табличка с логотипом «Кэррингерс» и ярко-красным номерком взмывает в воздух как ракета. Это так волнительно!

– Двести тысяч. Есть ли двести пятьдесят?

Это продолжается до тех пор, пока ставка не достигает восьмисот тысяч долларов. Я даже не могу представить, что могла бы сделать с такой суммой денег.

– Восемьсот тысяч, раз... два... продано! Номеру двести семнадцать.

Полотно выкатывают, а на сцену доставляют другой холст. Драматическим жестом с него снимают покрывало. На этот раз я смотрю на зал, а не на арт-сцену. Кажется, будто там разворачивается целое шоу, в котором каждый борется за своё. Люди, проигнорировавшие последний тур, неожиданно воспряли – можно сказать, каждый здесь для чего-то конкретного. Ставки всё растут и растут, таблички взлетают в воздух, пока последняя ставка не останавливается на полумиллионе. Дальше всё продолжается в таком же духе: за некоторые лоты разгораются целые войны со ставками, а другие уходят к покупателю, не вызвав конкуренции.

Голос аукциониста контролирует зал:

– Есть ли ставка один миллион?

Один миллион!

Я полностью погрузилась в происходящее. Это удивительно. У разных участников торгов, несомненно, и тактики тоже разные. Некоторые пережидают, пока другие участники исчерпают свои возможности и подключаются к торгу в последнюю минуту. Другие сражаются изо всех сил, каждый раз повышая ставку лишь на десять тысяч и всё время переглядываясь с конкурентами.

– Один миллион сто тысяч? Есть желающие?

Эндрю, которого я про себя окрестила Засранец Эндрю, пока ни на что не ставил, но я могу с уверенностью сказать, что он любит выигрывать, во что бы то ни стало. Он будет эмоциональным участником торгов, как и множество женщин, которые в случае проигрыша своей ставки вздыхают и дуются.

– Один миллион триста тысяч раз...

Мой взгляд перемещается на Сент-Клэра, сидящего рядом со стойкой аукциониста со своей красивой подругой. Он – сдержанный участник торгов. Он вполсилы принял участие в ставках за парочку предметов Барокко, постоянно перешёптываясь со своей потрясающей приятельницей и между делом поднимая табличку, но, казалось, ни разу не был действительно заинтересован в приобретении какого-либо из этих предметов, чтобы пойти до конца. Словно он ждет Рубенса, будучи заинтересованным исключительно в нём.

– Продано! За один миллион триста тысяч номеру сто пять, – произносит аукционист в своей размеренной манере. – Замечательно. А теперь, дамы и господа, мы сделаем короткий перерыв. Пожалуйста, наслаждайтесь коктейлями и закусками, встретимся здесь через двадцать минут.

Тут же уровень шума повышается, и вновь начинает играть классическая музыка. Люди беседуют и смеются, просачиваясь в холл, и я спешу забрать очередной поднос. С белым вином.

– Шенен Блан две тысячи первого, Долина Напа, – информирует меня представитель кейтеринга, подгоняя к двери.

Следующие пятнадцать минут проходят как в тумане за повторением названия вина и попытками не разлить его по всему серебряному подносу. Я ищу глазами Сент-Клэра – может, поэтому постоянно норовлю разлить вино – но не вижу ни его, ни его сексуальной подружки/арт-консультанта. Интересно, какой у нее статус…?

– Это не Шардоне, верно? – спрашивает меня женщина с глубоким V-образным вырезом на платье, когда все лампочки вспыхивают.

– Нет, мэм. – Она принюхивается к своему бокалу и смотрит скептически, но мне не терпится поспешить назад на аукцион. Рубенс – последний лот, и я хочу увидеть его ещё раз. И увидеть Чарльза в действии – что он сделает, чтобы заполучить то, что хочет. – Это очень хороший год для этого виноградника, – блефую я. – Лучше, чем две тысячи восьмой.

– Очень хорошо, – она берёт свой бокал и растворяется в потоке людей, направляющихся по своим местам для второй половины аукциона. Я следую за ними внутрь, но тут Стэнфорд неожиданно перехватывает мою руку. Разве нельзя просто позвать по имени, вместо того чтобы хватать меня?

– Не ты, – говорит он. Он тянет меня в холл, в то время как последние из участников торгов заходят в основной зал, и двери закрываются. – Ты поможешь тут прибрать.

Он протягивает мне метлу.

– Но нельзя ли мне подождать, пока зак… – я даже не успела договорить, а он уже ушёл.

– Ладно, – говорю ему в спину. – Я подмету этот пол дочиста.

Подметая, слышу сквозь двери эхо голоса аукциониста. Я не могу разобрать, что он говорит, но могу представить, что происходит внутри. Пробегают минуты, и я задумываюсь обо всех предметах искусства, которые демонстрируются на экране над сценой и на которые мне не удалось даже взглянуть. Интересно, они уже добрались до Рубенса?

Неожиданно двери распахиваются. Из-за них спешно появляется Сент-Клэр, телефон прижат к уху.

– Да, да, ладно, минуточку. – Он замечает, что я смотрю на него. Его синие глаза загораются. – Грэйс!

– Привет, – выдаю я, как идиотка.

– Окажи мне огромную услугу, – говорит он, запихивая мне в руки свою табличку. – Мне нужно, чтобы ты делала за меня ставки.

– Что?

– Лот пятьдесят два. Он уже скоро, но мне нужно ответить на звонок, – он поднимает телефон. – Экстренная ситуация в японском офисе. Я должен обсудить это с ними, но не могу потерять этот лот.

– Не уверена, что смогу...,

Может, это сделает кто-то другой? Даже в качестве доверенного лица?

– Пожалуйста, мне нужно заполучить этого Рубенса.

Я чувствую, как мои ладошки вспотели.

– Я ничего не знаю о том, как ставить.

– Просто поднимай свою табличку, пока все остальные не перестанут. – Должно быть, я выгляжу как контуженная – ибо именно так я себя и чувствую – задумываясь о такой власти. – Серьёзно, – настаивает Чарльз, его тёмные глаза смертельно серьёзны. – Получи эту картину, чего бы это не стоило. Я рассчитываю на тебя. – Он бросается прочь, прикладывая трубку к уху и указывая мне в направлении аукционного зала.

Вы прикалываетесь? И что мне теперь делать? Я засунула метлу за кадку с пальмой и проскользнула в заднюю часть зала. Они уже на пятьдесят первом лоте – эскизе работы да Винчи – и торги замедляются. Чёрт!

– Продано! – выкрикивает аукционист. Он стал громче, а посетители – беспокойней. Толпа представителей светского общества уже гораздо пьяней, чем в ходе первой половины аукциона. Я слышу, как Засранец Эндрю, миллиардер Силиконовой долины, говорит своему другу:

– Оно следующим лотом, верно?

Тот кивает в ответ.

– Ни хрена себе!

– Дамы и господа, – произносит аукционист, когда на сцену выкатывают огромную картину, скрытую под пологом из чёрной ткани. В зале повисла тишина, и все вытянулись на своих местах, чтобы получше разглядеть. – Перед вами жемчужина сегодняшнего аукциона: полотно «Суд Париса». – С картины сняли полог. Представшие взору танцующие богини во всем своём пышнотелом величии, драматическое пересечение света и тени – все это так же захватывает дух, как и раньше.

Весь зал шумно выдохнул.

Аукционист пускается в повествование об истории картины и её создателе:

– Пауль Рубенс был фламандским живописцем периода Барокко, который развил своё искусство на склоне лет, но имел самобытный стиль...

Воспользовавшись паузой, я проскальзываю в кресло Сент-Клэра. Соседнее место тоже пустует, его сексапильная консультант по искусству ушла. Моё сердце колотится, как и в нашу первую встречу, с той разницей, что мне не пришлось пробежать на каблуках десять кварталов.

– … никогда прежде его знаменитые картины не продавались нигде в мире. Сейчас у вас есть исключительное право стать обладателем этого бесподобного произведения искусства. – Он берёт в руку свой молоточек. – Начнём торги с миллиона долларов?

Несколько десятков табличек взмыли в воздух, словно кто-то спросил у детей в детском саду, не хотят ли они кексы.

– Один миллион пятьсот тысяч?

Тот же лес из поднятых белых табличек.

– Есть два миллиона? – спрашивает аукционист, и я не знаю, что мне делать. Костяшки моих пальцев такие же белые, как табличка, в которую я в панике вцепилась намертво. Сент-Клэр сказал, что цена не имеет значения, что он просто должен заполучить картину. Но я не могу ставить такую сумму. Или могу?

– Два миллиона, есть ли два с четвертью?

Я смотрю по сторонам. Полдюжины табличек по-прежнему в воздухе, и, похоже, Засранец Эндрю Тейт среди них.

Чарльз говорил серьёзно? Или играл в какую-то игру?

– Как насчёт двух с половиной миллионов? Два и пять, господа, за этот единственный в своём роде шедевр.

Две таблички. О, Боже мой, могу ли я и впрямь это сделать?

Аукционист делает вдох, и я чувствую, словно из моих лёгких уходит весь воздух. Он произносит:

– Два миллиона семьсот пятьдесят тысяч?

На этот раз в воздухе остаётся лишь табличка Эндрю, и аукционист говорит:

– Раз, два...

Я задерживаю дыхание и поднимаю вверх табличку.

– И мы поднимаем до трёх миллионов, господа, – радуется аукционист. – Кто предложит три миллиона?

Табличка Эндрю остаётся на месте, и мне ничего не остаётся, как перебивать его ставки. Они всё растут и растут, пока мы не доходим до четырёх миллионов... четырёх с половиной... пяти миллионов долларов.

Мне кажется, я сейчас упаду в обморок.

– Пять и восемь! – Эндрю продолжает держать табличку, размахивая ей, словно подаёт знаки семафора. Его лицо покраснело, и все в помещении шепчутся, как сумасшедшие.

Охренеть, неужели это правда?

– Есть ли шесть?

Я колеблюсь. Чарльз сказал, сколько бы не стоило, но речь идёт о шести миллионах долларов. Он хоть предполагал, что ставки поднимутся так высоко?

– Раз...

Эндрю ухмыляется мне, и я припоминаю, что ему было плевать на искусство, что он хотел лишь «побольше сисек».

– Ставка пять и восемь десятых миллиона, два...

Последний шанс. Я вскакиваю на ноги.

– Шесть миллионов, – объявляю я дрожащим голосом.

Все смолкают. Даже аукционист выглядит удивлённым. Но он берёт себя в руки и с кратким кивком произносит:

– Шесть миллионов раз...

Эндрю бросает взгляд на своего друга, вскинув брови.

– Шесть миллионов два...

Друг Эндрю качает головой, а следом за ним и Эндрю качает головой аукционисту.

– Продано! За шесть миллионов долларов. – Аукционист стучит своим молоточком, и зал аплодирует. Моё сердце колотится в ушах, а тело охватывает предобморочное состояние. Я только что перебила у Эндрю Тейта подлинное полотно Рубенса за долбанных шесть миллионов долларов. А Чарльза нигде не видно.

Ты что, блин, издеваешься надо мной?

Я рада, что на мне надето чёрное, никто не заметит, какая я потная и нервная. Обессиленная, я хочу утонуть в своём кресле, но люди хлопают и смеются. Я чувствую, как в воздухе завис вопрос: кто эта девушка?

– На этом программа нашего сегодняшнего вечера завершена.

Голос аукциониста тонет в какофонии разговоров в зале.

– Беннет! – один голос прорезается сквозь шум. Я съёживаюсь. – Грэйс Беннет!

Лидия в ярости и как ураган несётся ко мне сквозь толпу.

– Какого чёрта ты вытворяешь? – шипит она.

– Это не моя табличка, – заикаюсь я, и моё лицо вспыхивает. – Я…

– Это не игра, юная леди, – она вне себя от злости. – Если ты думаешь, что можешь просто заявиться сюда и опорочить эту компанию…

– Ты её заполучила? – Сент-Клэр появился у моего локтя.

Лидия останавливается.

– Что?

Киваю, затем с усилием сглатываю.

– За шесть миллионов. Это, эмм, хорошо?

Я вся подобралась, но лицо Сент-Клэра озаряется мальчишеской улыбкой, и он практически вопит:

– Да! – он смеётся и неожиданно подхватывает меня, начиная кружить. – Не могу поверить, что ты это сделала! Я был уверен, что Тейт собирается перебить мою ставку на этом лоте.

– Он почти это сделал, – признаюсь я, а мой пульс растёт от разливающегося по телу чувства облегчения. – Но я вступила в последний момент, и он отступил.

Сент-Клэр смеётся и ставит меня на пол.

– Боже, хотел бы я посмотреть на его лицо в тот момент.

– Вы можете посмотреть сейчас, – я улыбнулась, указывая на другой конец зала. Тейт, нахмурившись, направлялся к выходу.

– Нужно брать тебя с собой на все аукционы, – усмехается Чарльз, всё ещё прижимая меня. – Ты – мой счастливый талисман.

Моя голова кружилась от его прикосновений, от его близости, от счастья в его глазах.

– Я просто сделала то, что вы мне велели.

– Что он сказал тебе сделать? – спросила Лидия, её лицо озаряется пониманием происходящего. Она поворачивается к Сент-Клэру. – Вы попросили её участвовать в торгах вместо вас?

– Да, и она великолепно справилась, – он сжимает мою руку, и я чувствую, как вверх по руке бегут мурашки. – Спасибо.

Лидия игнорирует меня.

– Престижное приобретение, мистер Сент-Клэр, – говорит она, и ещё несколько человек окружают нас, чтобы тоже поздравить его, тем самым оттеснив меня в сторону.

Белые лилии в вазах начали немного сникать, стулья больше не стоят ровными рядами. Группа людей, столпившихся вокруг Чарльза, взрывается хохотом, но он не смотрит в мою сторону. Я не хочу задерживаться здесь, на краю толпы, так что направляюсь назад в холл. Это была самая длинная из всех рабочих смен в моей жизни, и я готова отправиться домой.

Я иду по мраморному полу в сторону выхода, когда кто-то похлопывает меня по плечу.

– Опять пытаешься сбежать от меня? – низким голосом произносит Чарльз, его британский акцент чётко выражен. Он скользит пальцем вниз по моей руке и слегка поворачивает меня лицом к себе. – Ты должна позволить мне как следует поблагодарить тебя за сегодняшний вечер.

Я улыбаюсь, думая о способах, которыми его великолепное тело может меня отблагодарить, и надеясь, что на моём лице не отразятся эти мысли. Или, может, надеясь, что они чуток отразятся.

– Что вы имеете в виду?

– Ужин? Завтра вечером?

Мне хочется спросить, не свидание ли это, или и впрямь лишь благодарность, но осознаю, что на нас смотрят – красавец коллекционер произведений искусства и неловкая ничтожная девчонка в не-брендовом платье.

– Конечно, – говорю я. – Обязательно.

Он отбрасывает со лба прядь тёмных волос и сияет.

– Отлично. В восемь вечера. Ресторан «Хаккасан»²² на Юнион-Сквер. – Я киваю, и он целует меня в щёку. Даже когда он уже отстранился, я всё ещё ощущаю это прикосновение. – Тогда увидимся, – говорит он и уходит, в то время как я застыла на месте и стараюсь отдышаться.

Мистер Красавчик Чарльз Сент-Клэр действительно только что пригласил меня на свидание?